Рассказы - зарисовки из жизни

Молитва на краю

(Рассказ был опубликован в газете "Чистый Мир" под псевдонимом Т.Николаев)

Я стою один. Слушаю тишину. Как быстротечно время, и как много успел пережить я в краткие мгновения жизни! Не вижу ни деревьев, ни травы, а вижу путь пройденный. Не слышу ни птиц, ни кузнечиков, а только мысли свои. Господи, как тяжело на сердце, какая грусть залегла в нем! Я, неверующий, заговорил с тобою сегодня, потому что больше не с кем говорить о душе своей. К простому смертному пойду с тяжестью душевной, радостью, счастьем даже, но к кому же обратиться с тяжестью душевной, которой и названья-то нет? Может быть, именно это состояние назвали осознанием грехов своих?

Нет. Грехи – это дела, поступки, мысли, желания… За них можно просить прощения; и сколько раз я раскаивался в содеянном, хоть и не обращался именно к тебе, Господи. Нет, не это гнетет меня, а мука душевная съедает. Весь путь мой перед мысленным взором. Как пуст, гол, беспросветен и мелочен он! Была любовь ко мне, но исчезла без следа; была и моя любовь, да только заноза в сердце осталась. Что сделал я хорошего, какой след на земле оставил? Как пришел случайно в этот мир, так и уйду, случайно жизнь прожив. Нет, не только небо коптил, не только довольства и богатства искал. Не были чужды и мне стремления, поиски себя и цели благородные. Познал в свое время и счастье, и радость, и любовь… Растратил, не успев приобрести, взял, не отдав. Ни славы не искал, ни венков почетных. Хотел только того, чтобы можно было оглянуться назад без стыда и упрека себе и понять, что жизнь не зря прожил, что и я дело делал. Господи, прости, - пуста моя дорога. Может быть, впереди для меня еще много лет отпущено, но знаю, что сколько ни дай, проживу их так же.
Знаю, что необходимо для покоя моего и счастья. Нужно, чтобы сошлись в одно целое любовь, любимое дело, поддержка и вера в меня любимого человека и возможность творить, творить, творить… Не страшны тогда будут ни враги, ни смех шутовской. Не придут тогда сомнения, не опустятся руки. Такое счастье выпадает немногим. Я же жил какими-то урывками: разрывался между любовью и делом, поддержку и веру в себя собирал по крупицам, словно нищий милостыню, а творчество мое так при мне и осталось.

Нет, вру я, вру сам себе. Все это только сейчас выдумал, чтобы оправдаться. Знал бы, чего хотел, к этому бы и шел всю свою жизнь. Не имея и сотой доли того, что я имел, другие достигали высот необыкновенных. С трудом, со слезами и кровью, но достигали. Я же, как перекати-поле в степи, - куда ветер подул, туда и понесло.
Господи, весь, как есть, перед тобой стою! И видишь ты, что не для оправдания себя к тебе обращаюсь, а просто не знаю, о чем вздыхает душа моя. Все мимо рук ушло. Были возможности, да не сумел в добро обратить. Разве не ценил, не благодарил судьбу? И ценил, и благодарил, да спустил по течению, просмотрел, как картинки в окне вагонном. Не удержал в руках, не преумножил данное, а только вяло ворочался, наслаждался минутой да горько оплакивал потерянное. Да и эти страдания сегодняшние пройдут для меня бесследно. Поплачет душа, потоскует, и потянутся дни, в года складываясь. Ни себя взять – ни другим отдать. Чтобы изменить жизнь свою, надо знать, что менять и как. У меня же тщеславие, самолюбие, вялость кругом да созерцание бессмысленное.

Душа просит чего-то, жалуется. Запустил я ее, в тени оставил. Спала она. Зачем же сейчас проснулась? Создал ты нас, Господи, по образу и подобию своему, но забыли себя мы. Все, что осталось мне, - это упасть на колени и взывать к тебе. Услышь меня, ибо, возможно, только сегодня я такой. Ты видишь, как горяча моя молитва! И если завтра забуду все, со стыдом вспомню минуту эту, то не оставляй меня во все время пути моего!

На шумном многолюдном проспекте каждый день на одном и том же месте тысячи прохожих молча проходили мимо жалкой фигура нищенки-старухи. Старый бесформенный плащ и косынка на голове, то и дело сползающая на один глаз, растоптанные мужские ботинки на ногах, перетянутые обрывками бечевки, - вот ее одеяние в теплое время года. Зимой же ее облик не претерпевает каких-либо существенных изменений. Лишь из ботинок торчит какое-то тряпье, которым старуха пытается согреть ноги, поверх платка до самых бровей натянута облезлая меховая шапка не по размеру, да сама фигура старухи под плащом заметно утолщается, что свидетельствует о каком-то старье, навздеванном на немощное тело.

Каждое утро старуха выползает из близлежащей подворотни, садится на дощатый ящик, который приносит с собой же, дрожащими руками цепляет на шею веревку с картонной табличкой, слегка протягивает вперед худую руку с толстыми венами, выпирающими из-под обветренной кожи, и замирает в отупении и покорности. Сидит так она весь день, лишь время от времени вытирает грязной тряпкой слезящиеся больные глаза да поправляет на груди табличку с надписью: «Подайте Христа ради на пропитание». Буквы написаны криво, кособоко, табличка истрепана и потерта, а из веревки торчат во все стороны ворсинки. Старуха сидит, уставившись в одну точку тусклым взглядом, не обращая внимания на снующих мимо нее людей, не разговаривая ни с рядом сидящей нищенкой, держащей на руках старого пуделя со свалявшейся шерстью, ни с торговкой мелочью и книгами, расположившейся со своим лотком с другой стороны. То ли все между ними говорено-переговорено, то ли нет у старухи никакой потребности в общении, то ли лица и фигуры окружающих потеряли для нее четкость очертаний, как и пестрая людская толпа вокруг, равнодушно текущая мимо.

Немного поодаль жалкой фигуры распахнуты двери бутика модной одежды, куда то и дело заходят молодые красивые девушки. Выходят они, нагруженные пакетами, с довольным выражением кукольного лица, прикладывают телефонные трубки к уху, говорят восторженно и взахлеб, садятся в машины, которые, взвизгнув шинами по асфальту, уезжают в другую жизнь, о которой старуха не имеет никакого представления. Чуть дальше бутика, за углом дома, звучит тихая, приятная музыка, сияют блеском стекла дорогого кафе. За этими стеклами сидят у столиков мужчины, женщины, дети. В жующих ртах исчезают блинчики, пирожные, напитки. Аппетиту посетителей можно только позавидовать; так и тянет зайти, присесть за столик и жевать, жевать, жевать. И кажется, что этот рефлекс выставлен на всеобщее обозрение для одного только – напомнить прохожим о несущественности спешки, забот и проблем, болезней, радости, печали. «Оглянитесь! – кричит витрина. – Нет в мире большей заботы и большего удовольствия, чем насыщение. Идите сюда, идите!» И поддался бы прохожий непреодолимому соблазну, зашел бы, влекомый запахом дорогого кофе, да зажегся зеленый свет светофора, и рванул по проспекту нескончаемый поток машин, визжа тормозами, взревывая моторами, оглашая окрестности сигналами клаксонов, наполняя воздух удушливым дымом выхлопных труб. И дым этот, и звуки эти уже отвлекли внимание и от бутика, и от святилища чревоугодия. Что-то внутри вас резко вздрагивает, заражаясь восторгом и азартом этих железных колесниц, толкает к действию, спешке, гонке. Вы ускоряете шаг и ныряете в чрево подземного перехода, чтобы влиться в мощный поток пассажиров метрополитена.

Имеет ли старуха хоть какое-то представление об этой окружающей ее жизни и суете – неизвестно. Все так же сидит она неподвижно и покорно. Лишь изредка сунет ей кто-нибудь в руку деньги помельче, вздрогнет она всем телом, прошамкает беззубым ртом вслед прохожему слова благодарности и благословения и долго еще потом не знает, что делать с нежданной подачкой. Крутит и перебирает ее трясущимися пальцами и сует потом куда-то в складки обветшавшей одежды.
- Да что ты! Убери кошелек. Знаем мы этих нищих! Живут не хуже нас с тобой. У них же все схвачено и поделено. Притворство одно, а ты и веришь.

Но старуха молчит и, вроде, не слышит. Чувствует ли она что-нибудь, думает ли о чем, вспоминает ли что? Чем была наполнена ее жизнь прежде? Никто об этом ничего не знает, да и она ничего не расскажет вам. Все также тускло и без всякого выражения будут смотреть ее глаза, а то и вовсе за скрытую угрозу примет она ваши расспросы, поднимется тяжело с ящика, подхватит его негнущимися пальцами и пересядет куда-нибудь подальше. Лишь проливной дождь заставит ее уйти с привычного места.

С наступлением вечера старуха встает, берет ящик и, тяжело волоча ноги в стоптанных ботинках, огибает угол дома, чтобы успеть до закрытия в продуктовый магазин. Она долго роется в складках одежды, долго рассматривает подслеповатыми глазами дневную «выручку» и, наконец, трогается с места, медленно бредет вдоль витрин, тщательно рассматривая продукты. Однако, покупки ее неизменны: всегда половинка хлеба, реже к нему добавляется молоко. Продавцы стараются обслужить ее побыстрее, брезгливо сметая в кассу деньги с прилавка. Хлеб исчезает все в тех же складках одежды, а старуха ковыляет к выходу и не замечает того, что ящик то и дело елозит по ногам посетителей. От нее отшатываются и пропускают к выходу, чтобы поскорее избавиться от вида и присутствия нелепой фигуры.

Через минуту нет уже ни старухи, ни ее ящика. Постепенно на город опускается ночь, а шум и суета стихают, чтобы дать хоть немного отдыха утомленным улицам. С чувством выполненного долга вы не торопясь направляетесь к своему дому, предвкушая сытный ужин и отдых на диване перед телевизором. Но погода хороша, и вам хочется немного пройтись. Вы вспоминаете, что давно не бродили по улицам без всякой цели, и хотите вспомнить эту привычку юности. Вы не спеша прогуливаетесь, вдыхая всей грудью посвежевший воздух. Улочки, скверики, аллейки, почти пустынная площадь… Вы вдруг приостанавливаетесь в изумлении от того, что опять вышли на то место, где недавно сидела старуха. Воспоминание о ней и о том, что завтра с утра увидите ее здесь же, вам слегка неприятно и наполняет душу смутной тревогой. Вас уже не привлекают мерцающие звезды в темном небе, вы чувствуете, что устали, вас тянет домой. Вы ускоряете шаг в нужном направлении и стараетесь освободиться и от образа нищенки-старухи и от чувства тревоги, которое связано с мыслями о ней. И вам действительно это удается. Утром вас подхватывает вихрь забот, спешки, суеты. Ежедневная встреча с нищенкой вновь становится привычной. Лишь изредка в странных и путаных снах мелькнет ставший знакомым и таким узнаваемым облик старухи, ее остановившийся покорный взгляд.